Артиллеристом я родился (старинная песня юнкеров артиллерийских училищ). Б. Приходкин Объяснения в любви артиллериста - Земля войны под ярким солнцем мира

Артиллеристом я рожден,
В семье бригадной я родился,
Огнем картечным был крещен
И черным бархатом повился.

Водой с баклаги окропили,
Обвили шнуром вытяжным,
Снарядной мазью умастили
И полусалом нефтяным.

От легкой пушки в дни былые
Корзинка люлькой мне была,
И за канаты отвозные
Ее качали номера.

Я знал изделья Круппа, Скотта
И, не умев еще ходить,
Уж недолет от перелета
Я мог свободно отличить.

Еще почти ни полуслова
Не мог порядочно сказать,
Но трубку действия двойного
Уж мог собрать и разобрать…

Мой глаз наводчика наметил
Красотку быстро средь подруг.
Ваш взгляд улыбкой мне ответил –
И я с тех пор Ваш верный друг.

Красавица, душой прекрасной
Очаровали Вы меня.
Хоть Вас любить – любить напрасно,
Но разлюбить не в силах я.

Как бархат, нежные глаза
Сведут с ума хоть ездового,
Как шелк, волнистая коса
Длиннее шнура вытяжного.

Стан гибок, как латунный лист,
И прям, как орудийный банник,
И я, пушкарь-артиллерист,
Ваш верный раб, Ваш вечный данник.

В тумане дыма на стрельбе
Ваш образ милый различаю
И вместо «Трубка – семь и две»
Я Ваше имя повторяю.

Меня Вы в корень запрягли,
На сердце шашку положили,
Бикфордов шнур на ней зажгли
И грудь протравником пронзили.

Прошу простить мой юный пыл
За объяснение такое –
Я Вас люблю, как полюбил
Свое Училище родное.

Я Вас люблю, как дорогой
Наш род оружья благородный,
Люблю Ваш взгляд, Ваш ум живой,
Люблю на шейке бантик модный.

Простите, если столь нежданной
Своею клятвой изумлю,
Но вот клянусь: сей клятве данной
Я никогда не изменю.

В любви к Вам пылкой, неизменной
Клянуся гайкой зажимной,
Клянусь гранатою двухстенной,
Клянусь шрапнелью разрывной,

Клянусь ударной трубки жалом,
Ведущим медным пояском,
Распорной муфтой и запалом
И рукоятью с кулаком.

Клянуся банника я щеткой,
Наметкой, поршнем и штырем,
Клянусь обратною наводкой
И крепким буферным болтом.

Клянуся я стальным нарезом,
Задержкой, торбой и чекой,
И дульным и казенным срезом,
И с усом пластырной тесьмой.

Люблю. Я даром не клянусь.
Люблю, как лихость в офицере.
Но, как шагистики, боюсь,
И как заступки на карьере.

Любой артиллерист-молодчик,
Увидя Вас, сойдет с ума –
И фейерверкер, и наводчик,
И остальные номера.

В победе был почти уверен,
Но жребий выпал не таков:
Я признаюсь, что был расстрелян,
Еще не снявшись с передков.

И не свинца тяжелым градом,
Пуль трехлинейного ружья –
Я был расстелян Вашим взглядом.
Его снести не в силах я.

Он, жгучий, чуть высокомерный,
Мне всю прислугу положил,
В дугу согнул прицел мой верный
И мушку набок своротил.

И если же хоть каплю лести
Ваш взгляд в словах моих прочтет,
То пусть за неотдание чести
Меня подпрапорщик цукнет.

Пускай тогда я в командире
Узрю не друга, а врага,
Пусть примет бархат на мундире
Лоск интендантского сукна.

Пускай в уносах лопнут шоры,
Когда я буду мчать в карьер,
Пускай савельевские шпоры
Прикажет снять мне офицер.

Пусть надо мной смеется шпак,
Ученый кант пусть изотрется
И фейерверкерский темляк
Пускай от шашки оторвется…

Сердечной каморы моленья
Ужели тронуть не могли?
Ужель услышу «Отступленье!»
И дам команду «На задки!»

Тогда шрапнель на «К» поставлю,
Сам наведу ее на цель,
Мой выстрел в грудь себе направлю –
И разнесет мне грудь шрапнель.

Фрагменты тела моего
В обитый бархатом гроб сложат,
И меж гнезд цапфельных, его
Убравши, на лафет положат.

Тут попрощаются со мною
Мои товарищи-друзья
И, покачавши головою,
Быть может, скажут про меня:

«Артиллеристом он родился,
Артиллерийской жизнью жил,
Артиллерийской смертью умер,
Артиллерийски верен был.»

Закроют крышку грорбовую,
Тоскливо молот застучит,
И, тишину будя немую,
Залп первый глухо прозвучит.

Когда ж опустят гроб в могилу
И командир махнет рукой,
На мрачном кладбище уныло
Тогда раздастся залп второй.

Обряд закончат погребальный –
Зароют гроб в земле сырой,
И залп последний, залп прощальный
Разверзнет небо надо мной…

А впрочем… Надо ль умирать?
Смерть все равно ведь не поможет.
Да и притом – кто может знать –
Еще другой конец быть может.

Не по-пехотному, пешком,
Не по-гражданскому, в карете,
Орудья легкого вдвоем
К венцу поедем на лафете.

Наш фейерверкер, как в былые
Дни, звонкой шпорой шевельнет,
Возьмут в нагайки ездовые,
Уносы полетят вперед.

Быстрей снаряда мы помчимся,
Туда, где церкви виден крест,
И там, у врат, остановимся,
Налево сделавши заезд.

Ударит вдруг, как непогоды
Весенней гром, салюта гул –
И часовые два у входа
Возьмут нам «…ШАЙ… НА КРА… УЛ!»

Генерал-марш походный грянет
Нам хор бригадных трубачей,
И молодая пара станет
Пред аналоем, средь друзей.

Возьмем палительные свечки,
Зажжем их трубкой вытяжной,
Потом запальные колечки
Наденем на руки с тобой…

Было 9 часов. Юнкера сбегались, на ходу надевали шашки и становились в строй. Командир батареи, полковник Леонтовский, теребя ус, мрачно ходил взад и вперед, недовольный медленным построением. Наконец, последние юнкера, запыхавшись, заняли места. Леонтовский поздоровался и нахмурившись еще больше, начал, отрывисто бросая слова, с сакраментальной фразы: «Говорил, просил, предупреждал…»

Юнкера приготовились к очередной порции жалких слов. Но «Леонтач» остановился, безнадежно махнул рукой и… вдруг улыбнулся так славно и заразительно, что даже крайне исполнительный портупей-юнкер Пипко счел уместным без риска для себя ответить из строя почтительной улыбкой. А Свежевский толкнул стоявших рядом и шепнул: «Какой миляга наш Леонтач!».

Леонтовский, справившись с минутной слабостью, прошелся по фронту и, удовлетворенный видом юнкеров, приказал выступать.

Из середины заколебавшегося строя зазвенел тенор:

Артиллеристом я рожден
В семье бригадной я учился…

Огнем картечи окрещен
И черным бархатом повился…

Под звуки песни юнкера подтянулись и шли свободным и легким шагом. Каждый, казалось, если не говорил, то думал: «Смотрите, вот какой я!».

Также, верно, думали и курсовые офицеры, вполголоса подпевавшие, и «Красивый», и сам «Леонтач», вспомнивший, должно быть, свою молодость и давние юнкерские годы.

Бежавший впереди лохматый пес, «наш пес», неизвестного происхождения, прикомандировавший себя на лагерный сбор к батарее, тоже проникся важностью минуты. Он бежал теперь не с обычным видом неудержимого любопытства, а гордо шествовал с поднятым хвостом и по времени выражал свой восторг не особенно чистым, но зато громким собачьим баритоном.

Вдруг песня, заглушенная командой, резко оборвалась.

Сми-и-и-рна!

И в ответ тотчас же раздалось другое, такое же торжественное «смирно».

Михайлоны и Константиновцы, вечный соперники, друзья и заклятые враги, встретились и поприветствовали друг друга. Среди тишины, нарушаемой лишь мелодичным звоном «савельевских» шпор и шуршанием гальки, Михайлоны «давя фасон» проследовали мимо неподвижного строя «соседей справа».

Присяжный комик Яхонтов и тут не стерпел. Поравнявшись со своим однокашником по корпусу он на ходу, хитро подмигнув на погон, вполголоса бросил:

Траур снимаешь?

На что однокашник и ближайшие к нему сделали страшные лица и той же скороговоркой ответили:

Институтки, пансионерки!

Но и свои встретили эту шутку неодобрительно и «обложили» виновника заглушенным кашлем, а Свежевский упреком:

Ну чего ты, право? Нашел время.

Потому что Яхонтов не отгадал настроения и не понял, что как раз сегодня «соседи справа» перестали быть «костопупами» с черным кантом на погонах – трауром по пехоте.

Не доходя до лагеря Владимирского училища, юнкера свернули с передней линейки и шли теперь Военным Полем по траве, еще мокрой от росы. Утренний ветерок, не разогретый солнцем, горбил гимнастерки и холоди кожу здоровым ознобом. В чистом, чуть пахнувшем травой и полевыми цветами, воздухе дышалось легко, полной грудью. Где-то совсем близко пели:

В шапке золота литого
Старый русский великан…

и вскоре из-за бараков показалась рота юнкеров, мерным шагом выходившая в поле. Ровные ряды штыков и четкость движения выдавали бесподобных Павлонов.

Впереди и сзади них серыми пятнами выделялись другие, верно, инженеры, топографы. Пажи и еще какие-то части, выступавшие из проходов Авангардного лагеря.

Со стороны Красного Села донеслись бодрые звуки оркестра, - «Знают турки нас и шведы» - марша Лейб-Гвардии Преображенского полка.

Свежевский чувствовал красоту этого светлого солнечного дня, но она не останавливала его внимания, так он был поглощен предстоящим производством и свиданием с Государем.

Как в тумане он увидел Красносельский плац, красавцев линейных, замерших на своих местах, аналой, духовенство и большой хор войсковых певчих. Незаметной прошел молебен. В отдалении играла музыка, слышались приветствия, виднелись длинные шеренги именинников Преображенцев, поротно проходивших церемониальным маршем мимо своего шефа – Императора.

Парад окончился, музыка затихла. Вблизи раздались команды. Колонны юнкеров задвигались и образовали квадрат. Торжественно отзываясь повторным эхом, прозвучало:

Смирно! Шашки вон! Слушай на караул!

После отчетливого шелеста ружейных и шашечных приемов шеренги юнкеров замерли. Наступила тишина. К середине строя в сопровождении Великого Князя Николая Николаевича и небольшой свиты приближался Государь. Он отделился от сопровождавших, остановился, медленно провел взглядом по застывшим рядам юнкеров и едва заметно улыбнулся. Ему ответили сотни восторженных глаз.

Продолжение следует

Из журнала "Барские заметки"

Я родилась в Липецке. Здесь окончила школу, институт. Здесь моя работа, здесь мои друзья… Но сердце моё, моя душа навсегда остались там, где прошло моё солнечное детство и пролетели самые романтические дни моей юности, – в селе Богатырёво Курской области. Теперь сюда я часто приезжаю. Конечно, Богатырёво с каждым годом меняется. Умирают старики, уезжает молодёжь. И почти уже не осталось тех людей, кто помнит далёкие страшные годы Великой Отечественной войны. Нет уже и моих родных. И тем дороже для меня всё то, что осталось в памяти…

…Мой дедушка, Давыдов Иван Григорьевич, родился в 1897 году. Родители умерли рано. В семье семеро детей – пять братьев и две сестры. Жили с тётей в маленькой хатушке на краю села недалеко от леса – в Лепежке. Теперь это часть улицы Колхозной.

Женился сразу после революции. Бабушка – в девичестве Семёнова Наталья Афанасьевна – тоже богатырёвская, на два года моложе дедушки и с другой улицы, которая называлась Плант.

В 1922 году родилась моя мама, а в 1924 – её сестра, а моя тётя Тася.

В 30-е годы бабушка и дедушка вступили в колхоз. Он назывался «Красная нива».

…Дедушка прошёл три войны – империалистическую, финскую и Великую Отечественную. Был артиллеристом.

Артиллеристом я рожден,

В семье бригадной я учился,

Огнем картечным окрещён

И черным бархатом повился, –

это была его любимая песня. Пел он хорошо, с душой, а эту песню называл «Моя!» и пел только в особых случаях.

…На Великую Отечественную Ивана Григорьевича взяли сразу после объявления мобилизации. Попал на Волховский фронт – он в то время проходил под Ленинградом.

Летом 1942-го был ранен. В Богатырёво из далёкого города Котельнич, о котором раньше никогда и не слышали, пришла телеграмма:

КУРСКАЯ ГОРШЕЧЕНСКИЙ РН БОГАТЫРЕВО

ДАВЫДОВОЙ НАТАЛЬЕ АФАНАСЬЕВНЕ

РАНЕН ОТВЕЧАЙТЕ ТЕЛЕГРАФОМ КИРОВСКАЯ

КОТЕЛЬНИЧ П/Я 18 ДАВЫДОВ

И на почтовой печати дата: 10 6 42

Эту телеграмму вместе с другими документами бабушка всю жизнь хранила в узелочке за иконой. А я увидела её уже после бабушкиной смерти…

И так жалею, что мало спрашивала у бабушки о прошлом!

Теперь я знаю, что во время Великой Отечественной войны в Котельниче – это Кировская область – были размещены госпитали и этот город называли городом госпиталей. Здесь работали 4 эвакогоспиталя: все они имели общехирургический профиль для лечения ранений конечностей.

…Ранение было в ногу. Стрелял фашистский снайпер. Трассирующая пуля пробила кость и застряла в ней. Раненый лежал на жаре, истекая кровью. Сознание уходило. А снайпер ждал следующую жертву – когда кто-нибудь из красноармейцев попытается спасти товарища.

Под покровом ночи к умирающему подполз однополчанин. Он осторожно перевернул его к себе на спину и пополз обратно. Очень медленно. Чтобы не привлечь снайпера движением. Успел…

А Богатырёво с августа 1942 было оккупировано, и освободили его только в феврале 1943.

…Вскоре после освобождения села из госпиталя города Котельнич, где лечился дедушка, пришёл запрос, жива ли семья воина Давыдова Ивана Григорьевича. Ответ был дан, что жива.

…Из госпиталя домой он вернулся 3 марта 1943 года. Об этом я прочитала в маминых записках-воспоминаниях.

Что ждало солдата дома? Больная жена. Хата со сгоревшей крышей. Развороченный снарядами сарай. Весь в чёрных воронках от взрывов огород. И голод… Кур и овец порезали немцы. Из живности только корова выжила: немцы «млеко» любили и не застрелили животину. Так она и перезимовала в сенцах. Но когда за село шли бои, корову ранило – осколок пробил плетёную стену сенец… Так что раненых оказалось двое – дедушка и корова.

…Весна 1943 года была трудной. Снег стаял – надо было начинать пахоту. На первую травку выгнали коров – истощённых, напуганных. Им работать. Ведь другой тягловой силы нет. А наша корова работать не могла.

И дедушке 19 апреля 1943 года в сельском совете дали справку о том, что корова красно-рябой масти болеет – повреждение бедренной кости осколком. Освобождается от работ до двадцать седьмого мая 1943 года.

Подпись ветфельдшера Звягинцева.

И дата: 19/IV 43 г.

И пришлось Ивану Григорьевичу, опираясь на костыли, таскать плуг на себе. А потом и борону. Помочь ему было некому: моя мама после пережитого – её, комсомолку, забирали немцы – была слишком слаба, можно сказать, тяжело ранена – в самую душу. Болела и бабушка. От горя и страха, от слёз и переживаний у неё, сильной деревенской женщины, закалённой в труде на господских, а потом на колхозных полях, тоже была душевная рана, от которой ослабли ноги – ходить почти не могла. А девятнадцатилетнюю тётю Тасю взяли на строительство железной дороги Старый Оскол – Ржава. Эту ветку надо было построить очень быстро, чтобы обеспечить бесперебойный подвоз боевой техники, боеприпасов и всего другого, необходимого фронту, – готовилось сражение на Курской дуге.

…А история с коровой из 1943 года получила своё неожиданное продолжение.

После смерти мамы мне было необходимо обратиться в Богатырёвский сельский совет за некоторыми документами. И обнаружилась похозяйственная книга за 1943-1945 годы. В таких книгах ежегодно записывается за каждым хозяином, что он посеял на своём огороде, какая живность имеется и сколько её, даже какое количество сдано мяса в колхозную кладовую. На странице похозяйственной книги, где отражены сведения о хозяйстве Давыдова Ивана Григорьевича и членов его семьи, в столбце «Мясопост. Скот» написано: «1943г. 40 кг». Откуда было взяться мясу, как не от зарезанной коровы? Но в столбце «Телята» в период до 1/VII 1943 стоит отметка «1». Значит, раненая корова отелилась, но ходить уже не могла – пришлось её зарезать, хотя ни один хозяин не будет резать корову, как говорят, на траве, когда она уже может пастись. Видимо, выхода не было…

…У дедушки изуродованная ранением и многочисленными операциями нога болела всю жизнь. У бабушки после войны врачи обнаружили тяжёлый порок сердца. Маме ужасы войны часто снились и она страшно кричала во сне. Так давали себя знать военные раны…

…С войны из дедушкиных ровесников, из тех, кого призывали вместе с ним, в Богатырёво вернулись, кроме него, двое: Иван Петрович Сергеев и Гладких Василий Владимирович – Володич, как его обычно называли. Иван Петрович жил с семьёй на отшибе – на Выселках. Помню, один раз он приходил к нам в гости. Я запомнила его высокую фигуру в длинном чёрном пальто. И очень белые, суховатые, костистые руки. А дедушка Вася Гладких работал в колхозе кладовщиком. Кладовая была в большом длинном амбаре, крытом соломой. Он стоял недалеко от того места, где сейчас располагается здание администрации Богатырёвского сельсовета, если ехать направо от плотины. Здесь в одном ряду были школа, где я училась с 1 по 4 класс, магазин, амбар и контора… Сейчас уцелело только здание бывшей конторы, но и оно почти разрушено…

…Давыдов Иван Григорьевич боевых наград получить не успел. Только в 1965 году был награждён медалью «20 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945гг.». А вот Василий Владимирович Гладких имеет награду – медаль «За боевые заслуги». Информацию об этом я нашла на Интернет-сайте «Подвиг народа».

В Наградном листе – скупая официальная информация: красноармеец Гладких Василий Владимирович, 1906 г.р., кандидат в члены ВКП(б), в РККА с 07.1941 года, призван Горшеченским РВК Курской области, ранее был награждён значком «отличный связист», представляется к награде медалью «За боевые заслуги».

И краткое изложение личного боевого подвига и заслуг:

18 февраля 1944 года в районе Шишек при выполнении боевой задачи по строительству постоянной телеграфной линии под интенсивным миномётным огнем противника, работая в качестве верхового, завязал 84 пролета проводов, обеспечив своевременную связь частям III стрелкового корпуса.

30 марта 1944 года в районе д. Рогово под сильным артогнем противника т.Гладких ночью размотал провода 74 пролета в течение 2-х часов, обеспечив досрочное строительство постоянной телефонно-телеграфной линии связи.

20 марта 1944 года в районе Лопатиха – Филатково при выполнении боевой задачи, работая верховым, т.Гладких оснастил 104 столба одной цепочки, досрочно выполнив задачу.

Вывод: за самоотверженную работу по наведению телефонно-телеграфной линии связи под минометным артиллерийским огнем противника и досрочное выполнение боевых задач тов. Гладких достоин награждения медалью «За боевые заслуги».

Командир 74 отср

Капитан (подпись)

И вот ещё документ (под грифом «Секретно»):

Приказ войскам 54 армии

От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награждаю:

Медалью «За боевые заслуги»

№9 Красноармейца Гладких Василия Владимировича – линейного надсмотрщика 74 отдельной телеграфно-строительной роты.

Уже по названиям населённых пунктов, где проходили боевые действия, в которых проявил свою воинскую доблесть Гладких Василий Владимирович, можно понять направление стремительных наступательных боёв Красной Армии в феврале-марте 1944 года: от села Шишки в Саратовской области, в Приволжье (18 февраля 1944 года), через Псковскую область, район Лопатиха – Филатково (20 марта 1944 года) до белоруской деревни Рогово в Минской области (30 марта 1944 года)…

И ещё одну награду получил дедушка Василий – орден Отечественной войны II степени к 40-летию Победы (дата наградного документа: 06.04.1985)…

…Удивительная вещь – память… Как много значит она для человека. Это осознание своей неразрывной связи с прошлым, с теми, кого уже нет на этой земле, но благодаря им живём мы – и в нас продолжается жизнь наших предков, как продолжится она в наших детях и внуках…

[email protected]

На первой фотографии - подбитая самоходная артиллерийская установка "Фердинанд" и советские колхозники за работой в поле. Курская область, район станции Поныри. Лето 1943-го года. Автор фотографии - фотокорреспондент газеты «Красная Звезда» Яков Халип.

Commentaires

Артиллеристом я рожден, В семье бригадной я родился, Огнем картечным был крещен И черным бархатом повился. Водой с баклаги окропили, Обвили шнуром вытяжным, Снарядной мазью умастили И полусалом нефтяным. От легкой пушки в дни былые Корзинка люлькой мне была, И за канаты отвозные Ее качали номера. Я знал изделья Круппа, Скотта И, не умев еще ходить, Уж недолет от перелета Я мог свободно отличить. Еще почти ни полуслова Не мог порядочно сказать, Но трубку действия двойного Уж мог собрать и разобрать… Мой глаз наводчика наметил Красотку быстро средь подруг. Ваш взгляд улыбкой мне ответил - И я с тех пор Ваш верный друг. Красавица, душой прекрасной Очаровали Вы меня. Хоть Вас любить - любить напрасно, Но разлюбить не в силах я. Как бархат, нежные глаза Сведут с ума хоть ездового, Как шелк, волнистая коса Длиннее шнура вытяжного. Стан гибок, как латунный лист, И прям, как орудийный банник, И я, пушкарь-артиллерист, Ваш верный раб, Ваш вечный данник. Звенит Ваш голос, как труба Штаб-трубача пред конным строем - Всегда, везде окружена Своих поклонников конвоем. В тумане дыма на стрельбе Ваш образ милый различаю И вместо «Трубка - семь и две» Я Ваше имя повторяю. Меня Вы в корень запрягли, На сердце шашку положили, Бикфордов шнур на ней зажгли И грудь протравником пронзили. Прошу простить мой юный пыл За объяснение такое - Я Вас люблю, как полюбил Свое Училище родное. Я Вас люблю, как дорогой Наш род оружья благородный, Люблю Ваш взгляд, Ваш ум живой, Люблю на шейке бантик модный. Простите, если столь нежданной Своею клятвой изумлю, Но вот клянусь: сей клятве данной Я никогда не изменю. В любви к Вам пылкой, неизменной Клянуся гайкой зажимной, Клянусь гранатою двухстенной, Клянусь шрапнелью разрывной, Клянусь ударной трубки жалом, Ведущим медным пояском, Распорной муфтой и запалом И рукоятью с кулаком. Клянуся банника я щеткой, Наметкой, поршнем и штырем, Клянусь обратною наводкой И крепким буферным болтом. Клянуся я стальным нарезом, Задержкой, торбой и чекой, И дульным и казенным срезом, И с усом пластырной тесьмой. Люблю. Я даром не клянусь. Люблю, как лихость в офицере. Но, как шагистики, боюсь, И как заступки на карьере. Любой артиллерист-молодчик, Увидя Вас, сойдет с ума - И фейерверкер, и наводчик, И остальные номера. В победе был почти уверен, Но жребий выпал не таков: Я признаюсь, что был расстрелян, Еще не снявшись с передков. И не свинца тяжелым градом, Пуль трехлинейного ружья - Я был расстелян Вашим взглядом. Его снести не в силах я. Он, жгучий, чуть высокомерный, Мне всю прислугу положил, В дугу согнул прицел мой верный И мушку набок своротил. И если же хоть каплю лести Ваш взгляд в словах моих прочтет, То пусть за неотданье чести Меня подпрапорщик цукнет. Пускай тогда я в командире Узрю не друга, а врага, Пусть примет бархат на мундире Лоск интендантского сукна. Пускай в уносах лопнут шоры, Когда я буду мчать в карьер, Пускай савельевские шпоры Прикажет снять мне офицер. Пусть надо мной смеется шпак, Ученый кант пусть изотрется И фейерверкерский темляк Пускай от шашки оторвется… Сердечной каморы моленья Ужели тронуть не могли? Ужель услышу «Отступленье!» И дам команду «На задки!» Тогда шрапнель на «К» поставлю, Сам наведу ее на цель, Мой выстрел в грудь себе направлю - И разнесет мне грудь шрапнель. Фрагменты тела моего В обитый бархатом гроб сложат, И меж цапфельных гнезд, его Убравши, на лафет положат. Тут попрощаются со мною Мои товарищи-друзья И, покачавши головою, Быть может, скажут про меня: «Артиллеристом он родился, Артиллерийской жизнью жил, Артиллерийской смертью умер, Артиллерийски верен был.» Закроют крышку грорбовую, Тоскливо молот застучит, И, тишину будя немую, Залп первый глухо прозвучит. Когда ж опустят гроб в могилу И командир махнет рукой, На мрачном кладбище уныло Тогда раздастся залп второй. Обряд закончат погребальный - Зароют гроб в земле сырой, И залп последний, залп прощальный Разверзнет небо надо мной… А впрочем… Надо ль умирать? Смерть все равно ведь не поможет. Да и притом - кто может знать - Еще другой конец быть может. Не по-пехотному, пешком, Не по-гражданскому, в карете, Орудья легкого вдвоем К венцу поедем на лафете. Наш фейерверкер, как в былые Дни, звонкой шпорой шевельнет, Возьмут в нагайки ездовые, Уносы полетят вперед. Быстрей снаряда мы помчимся, Туда, где церкви виден крест, И там, у врат, остановимся, Налево сделавши заезд. Ударит вдруг, как непогоды Весенней гром, салюта гул - И часовые два у входа Возьмут нам «…ШАЙ… НА КРА… УЛ!» Генерал-марш походный грянет Нам хор бригадных трубачей, И молодая пара станет Пред аналоем, средь друзей. Возьмем палительные свечки, Зажжем их трубкой вытяжной, Потом запальные колечки Наденем на руки с тобой…

Артиллеристом я родился В семье бригадной вырос я Огнем, картечию я крестился И черным бархатом обвился 2 раза Еще не знал, что есть пехота И не умел я водку пить А перелеты, недолеты Я мог свободно различить 2 раза Красавица с улыбкой нежной Очаровательны глаза Твоя погибель неизбежна Уверен точно в этом я 2 раза Ее роскошная коса Длиннее шнура боевого А эти карие глаза Сведут с ума и ездового 2 раза Любой артиллерист-наводчик, Увидя Вас, сойдет с ума. И фейерверкщик, и наводчик, И остальные номера. 2 раза Не по гражданскому в карете Не по пехотному пешком К венцу поедем на лафете И пушку легкую возьмем 2 раза Пускай у носа лопнут шоры, Шестерка не возьмет карьер, Пускай оденет мои шпоры Пехотный ротный-офицер 2 раза Пускай разрез моей шинели Зашьет портной пехотного полка Пускай останусь средь буссолей На поле черного врага 2 раза

4 месяца назад